Из интервью с Рутой Ивановной К., 1925 года рождения

Я родилась в 25 году в городе Борисоглебске, а в 27 родители переехали сюда и купили две комнаты на Кировском проспекте, тогда он назывался Кронверкский проспект, он и сейчас Кронверкский, по-моему, было ещё Красных зорь.

Тогда была собственность, эти комнаты принадлежали поляку Тышковскому. В 27 году, может немножко позже – в 28-29 началось раскулачивание, и всех собственников лишали собственности.

Поскольку папа был талантливый человек, он представил проект. Это был первый этаж, как бельэтаж, Кировский 1-3, дом архитектора Лидваля, один из красивейших домов...

В проекте он отказывается от 40 метровой комнаты, но за счёт этого получает выход на лестницу, там была швейцарская. Он из неё делает переднюю и кухню, комната 18 метров, и по коридору к соседней квартире делается ванная и туалет. То есть в довоенное время это редкость была, чтобы мои сверстники жили в такой квартире. Такое у меня было детство, я считаю, роскошное.

… Моему папе везло, что ли. Он из простой крестьянской семьи, приехал в Петроград, закончив только реальное училище по литейному производству. Он приехал и сам себе сделал дорогу. Литейщики оплачивались очень хорошо.

У него не было высшего образования, но поскольку он работал начальником цеха большого завода, то к нему ходили на дом преподаватели из высших учебных заведений. Занимались с ним – читали ему лекции и занимались практически. Он только экзамены ходил сдавать. Так он получил высшее образование.

Работал папа очень самоотверженно, очень хорошо, и правительство его наградило машиной. В 34 году его наградили легковой машиной. На этот завод Большевик, он тогда колоссальный был завод, было два награждения – орден Ленина и машина. Я не могу сказать, по глупости или почему, но мы тогда хотели орден Ленина. А ему дали машину. И мало того, эта машина была на два года, с шофером и с бензином полностью. Машина стояла на заводе, утром за папой приезжал шофер. Завод иногда просил одолжить эту машину, там что-то для перевозок.

В 37 году мы продали эту машину. Жили мы очень скромно. Что-то приобрели: маме шубу, папе кожаное пальто. Это было всё вовремя – в 37 году начались повальные аресты. Это кошмар какой-то был. По своей натуре папа был нелюдимый человек, он не заводил особых знакомств, работал и всё. Его только исключили из партии за то, что он один раз выпил чай с директором завода, которого обвинили и назвали врагом народа. С этого года, считайте, боялись все. Стала проявляться людская зависть. Один человек мог наговорить на другого, и того сажали.

… Мне повезло, я до войны закончила 9 классов. В школе со мной вместе училась дочка... я думала, что он был просто в команде Жданова, который партийный руководитель, а оказывается, он был его помощником, некто Кузнецов. И его дочка училась со мной в одном классе. Она была больна полиомиелитом. Она хромала, ходила на костылях. Её не возили на машине. Она с Кронверкской улицы, ей надо было пройти по Скороходова, перейти Кировский проспект, и тогда попасть в школу. Её посадили со мной, мы с ней дружили. Дети не любят таких, с какими-то недостатками физическими. У меня этого не было, я к ней очень хорошо относилась.

И вот, когда началась война, 22 июня, то 7 июля я из Челябинска получила открытку, в которой было написано, что, если будет трудно, позвони по телефону такому-то папе. И когда мы все умирали, в конце декабря, мама моя, не я, мне как-то было неудобно, позвонила этому Кузнецову. Он тут же сказал, что меня послать туда, я сказала, нет, я без родителей никуда не уеду. Он отправил шофера в свой дом, какие-то продукты мне привёз. То, что у них оставалось в буфете. Он сказал, что с первой возможностью, по льду, нас отправит, поскольку такое состояние.

Да! Шоколадку прислал. Мы имели 125 грамм хлеба, и всё, и мы эту шоколадку по маленькому кусочку съедали. И у нас ещё был кагор в доме. И по чайной ложечке этого кагора. Так мы продержались до 31 января.