О себе и своих родных Любовь Мееровна рассказывает очень мало – скромность не позволяет, да и воспоминания тяжелые: её родители были арестованы по «Делу врачей», её саму уволили с работы… А вот о покойном муже, докторе военно-морских наук Анатолии Львовиче Лифшице, готова говорить часами:
«У нас обыкновенное семейство, а вот муж мой был участником войны: 4 года от первого дня и до последнего. Перед самой войной он окончил училище Фрунзе, даже не успел сдать гос. экзамены, и сразу же отправили на Северный флот. А Северный флот имел такую тяжелую задачу: они конвоировали корабли из Англии, Канады, которые привозили нам помощь – танки, пушки, грузовики, их провозили как можно севернее. Анатолий Львович служил на тех кораблях, которые охраняли.
Была очень большая поставка американских тягачей. У нас были очень хорошие пушки, но не самоходные, их надо было таскать с позиции на позицию по мере продвижения войск. Мой дедушка служил в пехоте при пушке, когда они встретились после войны, оказалось, что дедушка пользовался тягачом, который был доставлен через Северный конвой…
После войны Анатолий Львович сдал экзамены, чтобы получить диплом. Он был очень дотошный. А через пару месяцев пришел приказ, что всем курсантам, которые окончили перед войной, выдать диплом автоматически, таким образом, у Анатолия Львовича оказалось в столе 2 диплома (смеется)…
Мы познакомились 9 мая 1945 года – в День Победы. Его сестра была моя подруга. Они киевляне, во время войны их дом сгорел, и его сестра с мамой убежали из Киева и обосновались в Москве, она училась в Мединституте.
Командующий северным флотом объявил в конце войны, что когда наши возьмут Берлин, он даст отпуск впервые за 4 года. 2 мая взяли Берлин, а 5 мая он приехал в Москву к сестре и маме.
Мы вместе смотрели салют на Красной площади, но я тогда не подозревала, чем это закончится. Мы ходили в театр. Тогда я первый раз в жизни была в оперетте.
Потом он поехал на север, а я осталась в Москве доучиваться. Мы писали письма, тогда это было принято, открытки поздравляли друг друга с праздниками.
Когда я была на 4-м курсе, я приехала на каникулы в Ленинград, а он тоже здесь был в это время на курсах. И вдруг он мне предложил выйти за него замуж. Это было несколько неожиданно. Я даже как-то решила пересчитать, сколько раз мы до этого виделись (смеется) – не так много виделись. Но я почему-то согласилась, не долго думала.
И 70 лет и один месяц прожили вместе!
Я училась на физическом факультете, выбрала специально радио физику: решила, что если муж на флоте, то она может мне как-то пригодиться. Когда муж поступил в академию в Ленинграде, я сказала, что мне нужно распределение тоже в Ленинграде. И мне предложили НИИ-308, а что это такое я и понятия не имела. Когда спросила, что там делают, мне сказали, что узнаете на месте… Я приехала на Лесную, села на 9-й трамвай и вышла на предпоследней остановке, как мне и сказали. Выхожу, а там чистое поле. Только дядьки какие-то убирают снег – это было зимой. Я у них спросила робко: «Вы не знаете, где здесь НИИ 308?», а они мне «А, который телевидения, тогда вон тот». И я поняла, что это был институт телевидения. Тогда еще толком никто не знал, что такое телевидение. В Москве уже начали запускать московский телецентр. На мое счастье он имел отделение на Фонтанке, на углу Чайковского (бывшее училище правоведение), а комнату нам дали на улице Халтурина (Миллионной). 11 лет мы прожили в коммуналке, нам очень завидовали, потому что мы жили в своей комнате. Сначала появился один сын, а потом второй. Мой муж был до войны женат и у него был сын от первого брака, так он тоже с нами жил. Все росли, и все было хорошо. Главное, что была молодость…
Папа мой вырос в абсолютно еврейской семье в Двинске. Дедушка по папе был религиозным человеком. Он погиб при оккупации Латвии, вроде бы даже не немцы убили, а латышские фашисты.
Папа очень рано окончил гимназию, по-моему, в 15 или 16 лет. Встал вопрос, где учиться дальше; процентная норма больше была в медицинском, и врачам разрешалось жить вне черты оседлости. И папа поехал учиться в Эстонию, в Тарту, там был очень хороший мед. институт. Но вдруг революция, и Тарту был уже под ударом, институт перевели в Воронеж. Папа в Воронеж ехать не захотел, решил поехать в Москву. Таким образом, он окончил Московский медицинский институт.
Был такой старый большевик Семашко, он был шефом папиного курса. И этот курс полным составом, включая девушек, пошел на гражданскую войну полковыми врачами. Папа отслужил на гражданской войне, сколько было положено, и приехал обратно в Москву, его взяли в этот институт ординатором. Они с мамой учились на одном курсе, но почти не были знакомы. Но когда папа вернулся, то мама пришла туда работать и ей сказали: «а тут есть ваш однокурсник – Вовси». Но мама никак не могла вспомнить, кто это такой. Потом вспомнила: «А, это такой лопоухий!» Так они стали работать вместе, а потом поженились. И я родилась я. Я была в семье одна.
До войны мы ходили в еврейский театр в Москве. Там шел спектакль «Король Лир», Михоэлс играл Лира, а его шута играл Зузкин. Это был совершенно замечательный спектакль, как немое кино! Люди, которые не знали языка, в частности моя мама не очень знала идиш, даже русские люди туда ходили –все было понятно. Михоэлс играл потрясающе, и Зузкин тоже играл. «Король Лир» и «Тевье-молочник» - эти два спектакля я видела.
Еще он снимался в кино: «Цирк», «Еврейское счастье», «Семья Оппенгейм». Очень знаменитая сцена из Цирка, когда Михоэлс поет колыбельную на идиш, коротенький эпизод, но очень запоминающийся.
Пока Михоэлс был жив, мы с ним общались, конечно. После его смерти я с его дочками общалась. Он был двоюродным братом папы. Они оба родились в Двинске. Мой дедушка имел брата – отца Михоэлса.
У нас кроме семьи Михоэлса еще были родственники. У этих двух дедушек была еще одна сестра. У нее была дочка – моя любимая тетя Маша. Она была намного старше папы, у нее был очень религиозный муж. Например, Михоэлс вне театра он был совершенно не еврейский человек. Последняя жена у него была полька, она была физиолог. В жизни он был совершенно русифицирован, но он знал язык, они все учились в хедере, и дома шли молитвы.
Дедушка мой приезжал из Латвии в советское время, уже в 1935 году, к нам в гости, тогда я видела всю эту процедуру. Он надевал утром талес, молился утром и вечером. Бабушка при всем этом присутствовала. Бабушка была очень добрая и как-то в ней я не чувствовала этой религиозности.
Все собирались у этой тети Маши, обычно на Пасху, в том числе и Михоэлс. Муж тети обкладывался весь талмудами, и все мужчины: папа, Михоэлс и еще двоюродные братья, надевали шляпы, сидели за столом и для удовольствия этого старого дяди читали молитвы. Это все было в Москве.
Когда папу зацапали (по делу врачей), то и мою маму тоже. Это был 1953 год. Мама говорила, что каждый день был без всякой надежды…
Непонятно, чего они хотели от мамы, потому что по образованию она была врач, но она была врач- лаборант. Мама была очень сильный и умный человек, и она быстро поставила следователя на место. Он пытался разговаривать с ней настоящим русским языком. Мама сказала следователю: «Я вам в матери гожусь и прошу таких слов не употреблять».
В какой-то момент, следователь сказал маме, что у него заболел дядя и описал его симптомы. Мама сказала, что она думает, ничего не подозревая. На другой день, он опять говорит, и так несколько дней подряд, что происходит с дядей... И в конце концов он такое сказал, что мама ответила: «Если вы ждёте наследство, то ваше дело в шляпе, вы на днях его получите. Ваш дядя уже одной ногой там». Потом «дядя» умер, а мама с папой вернулись домой – оказалось, что следователь описывал симптомы Сталина, которые печатались в газете. Мама не подозревала, что это их касается, но диагноз поставила правильно.
Нам еще повезло, можно считать нас везунчиками. Это был короткий период, всего 5 месяцев они провели в заключении»